— Судя по рапортам, пленные постоянно напевают ее. И даже пританцовывают.

— На самом деле это не танец, а бессознательная реакция на ритм. Немцы повторяют эту… как ее… семантическую формулировку.

— Перевод у вас есть?

— Конечно. Но в переводе этот текст лишен всякого смысла, а на немецком обретает нужный ритм. Я уже объяснял…

— Знаю, сенатор, знаю. Но у Военного департамента нет времени на пустые теории…

— Я лишь прошу, чтобы эту песенку почаще давали в радиопропаганде. Дикторам придется несладко, но ничего, привыкнут. И нацисты привыкнут, но к тому времени распевка уже нанесет удар по их боевому духу. Распространите текст по радиоточкам союзных сил…

— Вы и правда в это верите?

— Честно говоря, нет. — Сенатор нервно сглотнул. — Но племянник прямо-таки загорелся. Он помогал профессору Резерфорду разрабатывать идеальную формулировку…

— То есть он убедил вас?

— Не совсем. Но постоянно бубнит что-то по-немецки. И Резерфорд тоже. Так или иначе, вреда не будет, и я всецело поддерживаю их начинание.

— Но… — Офицер вгляделся в немецкий текст. — Даже если люди станут напевать некую песенку, что это даст? Какая польза для союзных сил?

ПРАВОЙ!

ПРАВОЙ!

Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

БРОсил СЕМНАДЦАТЬ детей голоДАТЬ,

СЕМги на ужин нажарила МАТЬ,

А дети кричат: «ОтРАВА!»

ПРАВОЙ!

— Абер…[8] — сказал Гарбен.

— Никаких «но»! — отрезал вышестоящий офицер по фамилии Эггерт. — Перевернуть деревню вверх дном! По приказу верховного командования завтра там будут расквартированы войска, идущие на Восточный фронт, и надо убедиться, что нигде не спрятано оружие.

— Абер… Мы регулярно ее обыскиваем…

— Значит, обыщите снова, — приказал Эггерт. — Вы же знаете этих поляков. Стоит на минутку отвернуться, и они, черти, достанут автомат из воздуха. Нельзя, чтобы до фюрера дошли тревожные вести. А теперь ступайте. Мне надо закончить донесение, и оно должно быть максимально точным. — Он пролистал стопку бумаг. — Сколько коров и овец, каков предполагаемый урожай… Ах, ступайте же, дайте сосредоточиться. И непременно обыщите деревню.

— Хайль, — угрюмо сказал Гарбен, развернулся и ритмично зашагал к двери, напевая какую-то песенку.

— Капитан Гарбен!

Гарбен остановился.

— Какого черта? Что вы бубните?

— У солдат новая походная песня. Дурацкая, но хорошо запоминается и под нее приятно маршировать.

— Что за песня?

— Бессмыслица. — Гарбен пренебрежительно махнул рукой. — Правой, правой, ефрейтор шагает бравый…

— Знаю, — остановил его Эггерт. — Слышал. Унзинн[9], бред какой-то. Хайль.

Гарбен откликнулся очередным «хайль» и удалился, шевеля губами, а Эггерт, щурясь в скверном освещении, склонился над донесением. Десяток тощих бычков, коровы, у которых не молоко, а одно название… Хм. И с зерном ситуация не лучше. Что они вообще едят, эти поляки? Наверное, одну рыбу. Например, семгу… Кстати, из семги можно приготовить множество питательных блюд, разве нет? С чего бы им голодать, если есть семга? Или ее недостаточно?

Но почему именно семга? Неужели она заходит в здешние реки? Быть может, другой рыбы здесь не водится? Весьма странно… Или дело в том, что семги на ужин нажарила

МАТЬ,

Бросил семнадцать детей голоДАТЬ,

Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

ПРАВОЙ!

Усилием воли Эггерт отбросил пустые размышления и вернулся к донесению. Итак, зерно…

Работалось ему медленнее обычного, мысли то и дело перескакивали на нелепую рифмовку. Фердаммт![10] Нельзя же…

Далее, местные жители. Сколько в деревне семей — тридцать, сорок? Точно, сорок. Мужчины, женщины, дети. Преимущественно небольшие семьи. Да и вообще, мало у кого бывает семнадцать детей. С таким-то потомством фрау озолотится на материнском пособии. Семнадцать детей. Бросил голодать. Почему же они отказываются от семги? Абсурд… Готт[11], ну какая разница, что едят семнадцать несуществующих, исключительно гипотетических детей? Или не едят, потому что кричат

«ОтРАВА!»

ПРАВОЙ!

ПРАВОЙ!

Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

— Черт-те что! — взорвался Эггерт и свирепо взглянул на часы. — А ведь мог уже закончить донесение! Треклятая семга!

Он вернулся к работе, твердо вознамерившись не думать… не думать о…

Но мысли о семге сновали по закоулкам разума, точно мыши. Всякий раз, обнаружив их присутствие, Эггерт приказывал подсознанию: «Не думай об этом! Забудь!»

Но упрямое подсознание интересовалось: «Забыть? О чем?»

«О семге».

«Да ну? Говоришь, о семге забыть?» — ехидничало подсознание.

Поисковый отряд работал без особого рвения, рассеянно и неаккуратно. Гарбен выкрикивал приказы, понимая, что его слова не доходят до подчиненных. Он весь взмок, ткань мундира казалась непривычно жесткой, поляки молча смотрели на него и чего-то ждали. Хуже нет, чем быть лицом оккупационных войск. Представители покоренного народа всегда чего-то от тебя ждут. Ну что ж…

— Разбиться на пары, — велел Гарбен. — Обыскать. И будьте внимательны.

Солдаты были довольно внимательны. Маршировали по деревне под уже знакомый назойливый речитатив, шевеля губами — что, конечно же, не таило в себе никакого вреда. Единственный неприятный инцидент произошел на чердаке, который досматривали двое пехотинцев. Гарбен заглянул туда, чтобы проверить работу подчиненных, и был весьма удивлен, когда один из них открыл комод, увидел в нем заржавелый ружейный ствол и притворил дверцу. На мгновение Гарбен растерялся. А солдат как ни в чем не бывало продолжил обыск.

— Смирно! — крикнул Гарбен, а когда щелкнули каблуки, заявил: — Фогель, я все видел.

— Капитан? — искренне озадачился юный круглощекий Фогель.

— Мы ищем оружие. Может, поляки дали взятку, чтобы ты смотрел на оружие сквозь пальцы?

— Нет, капитан, — покраснел Фогель.

Гарбен достал из комода древний мушкет, бесполезный, но все равно подлежащий конфискации. Фогель аж рот разинул от изумления.

— Ну?

— Я… не заметил его, капитан.

— Ты что, за идиота меня держишь?! — вскипел Гарбен. — Я же все видел! Ты смотрел прямо на это ружье, а теперь говоришь…

— Я не заметил его, капитан, — бесстрастно повторил Фогель после паузы.

— Что за рассеянность, Фогель? Ты неподкупный малый и надежный партиец, но не расслабляйся. Считать ворон в оккупированной деревне небезопасно. А теперь продолжить обыск!

И Гарбен ушел проверять остальных. Солдаты определенно не могли сосредоточиться. Что их гложет? Почему Фогель смотрел на ружье и не видел его? Нервы? Исключено, арийцы славятся самоконтролем. Достаточно посмотреть, как слаженно они двигаются в ритме, предполагающем идеальную военную подготовку. Дисциплина — вернейший путь к успеху. Тело и разум, по сути дела, механизмы, коими надлежит управлять. Вон марширует по улице взвод,

ПРАВОЙ, ПРАВОЙ,

ефрейтор шагает БРАВЫЙ…

«Проклятая песня! Откуда же она взялась?» — думал Гарбен. Расползлась по армии, как расползаются